Судьба — солдатская - Борис Орлов

Чеботарев снова, как тогда, после боя у бани, вспомнил, что ему во время танцев на «пятачке» приходила мысль о непонятном поведении Егора. Опять получалось, что и на его, Петра, совести лежит частица вины за гибель отряда. Стараясь оправдать себя, он поглядывал на дежурного по отряду, который, переходя от шалаша к шалашу, приближался сюда, и с болью в душе думал: «Конечно, расхлябанность, она и другим передается: о бдительности никто не говорил, не настраивали на это ни Пнев, ни другие… ну, вот и притупилось это чувство… жили, как в таборе. Никаких бесед, никто не настораживал… а остроту надо прививать бойцу. В отряде каждый должен видеть насквозь друг друга. Иначе таких, как Егор, не сразу выведешь на чистую воду. Провокатор, от тоже не лыком шит, чаще… с умом».

Мимо их шалаша проходил дежурный. Бесстрастным, негромким голосом он проговорил, дольше обычного задержав взгляд на Чеботареве и Момойкине — присматривался:

— Сейчас поешьте да спать. Предстоит операция всем отрядом — связник приходил.

А к Батиному шалашу уже подвозили на телеге горячую гречневую кашу в ведрах и ящик с черствыми черными лепешками.

Отряд подняли чуть свет.

Пробирало утренней изморозью. На востоке, в просветах между вершинами сосен, алела, разгораясь, заря. Чистое после ненастных дней небо приветливо смотрело на землю, украшенную разноцветными осенними красками, приглушенными сизым инеем. И может, от этого, а возможно, и потому, что кругом находились крепко сбитые в отряд люди, — Чеботарев почувствовал вдруг себя собранным, в теле ощущалась давно не испытываемая солдатская бодрость. Затянув потуже бечевкой фуфайку, Петр даже позволил себе шутку: становясь в строй, он похлопал себя по пустому животу и с усмешкой сказал Момойкину:

— Теперь хоть на двадцатикилометровый марш-бросок — в брюхе пусто, а ноги, как у хорошего рысака, куда хочешь понесут.

Георгий Николаевич, поглядывая на стоявшего перед строем Батю и комиссара отряда Ефимова, который был в таком же возрасте, как и сам командир, в тон Чеботареву проговорил:

— Ноги, они что! Нужда — вздыхать, а они — махать.

Всем выдали по три теплых картофелины и по такой же, как вчера, лепешке черного и жесткого, как кирпич, хлеба с какой-то примесью. Жевали их на ходу, шагая куда-то на юго-запад — сначала по тропке, а после неторным лесным проселком с залитыми водой и грязью колеями от тележных колес. Возле Чеботарева, припадая на раненную еще в гражданскую войну ногу, растирал оставшимися зубами лепешку Батя. Увидав рядом Петра, он долго приглядывался к нему, а потом сказал, пронзив его острым, колючим взглядом:

— Не дали и отдохнуть вам с дороги, мо́лодцам.

Петр не понял его. Смутившись, он молча поглядел, как Батя увлеченно жует лепешку, и подумал: «Остряк… Только чем остришь?!»

Прошли развилку. Боец из головного дозора подвел к Бате крестьянина, которого тот сразу узнал. Крепко пожав ему руку, Батя спросил:

— Ну, не уехали еще?

— Что ты! — рассмеялся тот. — Куда бы они на ночь глядя?! Дотемна грабили: хлеб, картошку грузили на подводы… Потом напились. Охрану выставили… Всего было. — И стал объяснять: — На подводах так себе, по-моему… только что вооружены. А вот на машине, тут головорезы. — Крестьянин подумал и добавил: — А староста, холуй он все же их. Не станет он нам служить. Притворялся нашим.

— Ну, а для партизан собрали что из продуктов? — не останавливая отряда и сам не останавливаясь, спрашивал Батя.

— Крохи, — смутился крестьянин.

— Крохи, — с иронией повторил Батя и, укоряя: — Вам вот помоги, а вы нам… Я не о тебе, о других…

Так, разговаривая, они и шли, то отставая от Чеботарева, то снова оказываясь рядом. Разговор вели больше о связных и агентах по снабжению, которые по окрестным деревням собирали для партизан сведения о немцах и их передвижении и попутно занимались сбором продовольствия.

Километра через полтора Батя остановил отряд. Свел с проселка. Взвод послал с комиссаром Ефимовым дальше, а сам с оставшейся половиной отряда устроил здесь засаду.

Партизаны растянулись вдоль дороги метров на сто, по обе ее стороны.

Чеботарев выбрал место под елочкой, которая в мирное время сгодилась бы и для новогоднего праздника. Из-под ее мягких лапок виднелся весь проселок, а Петра с Момойкиным она укрывала от глаза надежно.

Под этой елочкой Чеботарев и Момойкин лежали часа два, пока на дороге — оттуда, куда ушел во главе с Ефимовым взвод, — не появился немецкий обоз. Низкорослые местные лошадки, запряженные в пары, тянули набитые мешками фургоны. Кони шли медленно, с трудом вытаскивали из грязи ноги, и их то и дело подстегивали с сидений ездовые в зеленоватых шинелях.

Петр нацелил пулемет на немца с четвертой подводы. Различил настороженные, уставленные вперед глаза — они изредка воровато шарили по кромке леса. Вспоминая «баню» и гибель Пнева, Чеботарев с силой прижал к плечу приклад, озлобленно следил за гитлеровцем. Нетерпеливо ждал команды, чтобы открыть по нему огонь. Но в это время Батя крикнул:

— Хэнде хох![20] — И по его приказу с двух сторон на проселок бросились бойцы с винтовками наперевес и автоматами. «Пожалел!» — осуждающе подумал о Бате Чеботарев и тоже рванулся к фургонам.

Некоторые немцы, среди них и тот, в которого целился Чеботарев, подняли руки и замерли на сиденьях, а большинство схватили лежавшие возле них винтовки и открыли беспорядочную, бесприцельную пальбу. Партизаны сначала опешили, но тут же пришли в себя и, не дожидаясь Батиного приказа, начали на ходу стрелять в гитлеровцев.

Бой не длился и минуты. Когда все затихло, по распоряжению Бати убитых немцев начали сбрасывать с фургонов на обочину дороги и волочить в лес.

Петр подскочил к подводе с немцем, в которого стрелял. Сунув пулемет подоспевшему Момойкину, он схватил ездового за ногу в обмотке и потянул на себя. Потянул и… услышал, как немец еле слышным дрожащим голосом шепчет: «Киндер… киндер…»[21]. По телу Чеботарева пробежал какой-то странный озноб, на висках выступила испарина. «Не убил», — пораженный тем, что немец жив, подумал Чеботарев и метнул взгляд на бледное, немолодое уже лицо гитлеровца. Увидел, как губы немца чуть двигаются, а из закрытых глаз, вернее, только левого, видного ему, выкатываются — одна за другой — крупные слезинки и убегают по виску к шее, за грязный, залоснившийся ворот…

Вцепившиеся в ногу немца пальцы Чеботарева сами собой разжались — она безжизненно упала на дно фургона, — и Петр услышал, как раздался короткий глухой металлический звук от удара подковы на ботинке о что-то железное. Тут немец открыл глаза. Испуганно остановив взгляд на Чеботареве, он снова тихо сказал что-то и, еле оторвав правую кисть от мешка, на котором она лежала, показал четыре пальца. Чеботарев — еще не остывший от боя и способный убить недобитого врага — поглядел на его растопыренную ладонь с грубой, в трещинах и закостенелых мозолях кожей.

Момойкин, догадавшись, что Чеботарев в замешательстве, забросил свою винтовку за плечо, вздохнул тяжело, видно, вспомнил о сыне — Саше, с тревогой в голосе проговорил:

— Ишь, четверо детей, видать, у него… Пальцы-то кажет. Уж лучше бы сразу порешили, вражину. Сблизи-то — человек как человек.

— Лучше бы сразу… — согласился Петр, все еще думавший о заскорузлых, разбитых работой руках гитлеровца. — Теперь он пленный, а куда нам его? — Тоскливо поглядел он вдоль обоза, увидел, что партизаны уже садятся в фургоны, берут в руки вожжи, а Батя, размахивая автоматом, опять разговаривает о чем-то с крестьянином. «Уж убить бы сразу!» — с тоской подумал Чеботарев о немце и сказал Момойкину, беря у него пулемет:

— Стой тут. Доложу Бате.

Широко шагая вдоль фургонов к головному, возле которого остановился Батя с крестьянином, он рассуждал сам с собой: «Куда теперь его? Вот навязался на мою душу! Но мы же — не гитлеровцы, чтобы расстреливать пленных?! Да по всему видать, этот немец и не по своей воле на войну пошел. Ясно, фашисты его сюда пригнали… — Тут ход его мысли сбился на другое: — Так что, с собой возить?.. Лагерь для военнопленных в отряде открывать?..»

Батя даже не до конца выслушал Чеботарева. Маленькие темные глаза его замерли и почернели — впились в зрачки Петра.

— А ты думаешь, что говоришь?! — проговорил он так, что в голосе его появились угрожающие нотки. — У нас в отряде своих раненых да больных некуда девать. А потом… гитлеровцы нас за людей не считают. Мы для них — бандиты, все равно что жулье. В плен они нас не берут, знаешь сам. На месте расстреливают. Чего же нам с ними церемониться?!

— Противозаконно это, — нашелся Чеботарев. — Красная Армия пленных не убивает.

— Красная Армия? — Батя тут от гнева чуть было не задохнулся. — Для тебя и для меня мы — Красная Армия. Повторяю: мы для фашистов — бандиты. В этих лесах, пока не вернется Красная Армия и не установится снова Советская власть, мы — и государство, и правительство, и судьи… Как решим, так и сделаем. Наш закон — вот: как гитлеровцы с нами, так и мы с их братом… — И через паузу с насмешкой: — Или ты забыл уж «баню-то»?